— Я оглохла от боли. Боль захватывает все существо, парализуя, замораживая. Нет места ни вдоху, ни выдоху. Я оглохла от боли и только жар вина дает мне тот темп и ритм, который помогает боли начать двигаться.
— Ты все объясняешь словами.
— Я знаю.
— Ты выключаешь чувства, подменяя их картинками, соответствующими образу твоего мира в конкретный момент.
— … В этом не может быть ни настоящности, ни пульсации.
— И быть не должно. Это голос рационализации, которым ты призываешь спасительный круг. Ты просто разучилась нырять.
— Это очень страшно. Если мое тело откроется, я захлебнусь.
— Скажи мне, когда найдешь способ наслаждаться движением жизни, не открываясь.
Без этого… Ты будешь все объяснять, находить соответствия, подставлять и переставлять. Но все это лишь отражает твою неспособность пошевелиться в боли.
…
— Раньше в боли я могла танцевать. Я двигалась болью, пока бессилие не овладевало мной, и тогда я двигалась бессилием. Кровь не наполняла звучанием ритм пульса. Сердце билось вхолостую, как мотор…
… У меня на сердце клеймо выжжено. То ли проба, то ли серийный номер.
— Значит ты позволила сделать это с собой…
— А потом закрыла его под большим железным щитом. Чтобы никто не мог увидеть, что оно никак не связано с жизнью…
Боль никогда не закончится. Ею можно тошнить, пока сердце не выйдет через горло, и я не возьму его в руки.
Холодное. Мертвое. Железное.
— Возьми его в руки и звучи. Обними его пальцами крепко-крепко и звучи. Звучи, пока не почувствуешь тепло и движение.
А потом возьми и сотри линии иллюзий там, где ты их провела. Все сотри.
Сними эту печать со своего сердца.
…
Сделала она так, как велела Хранительница. И сердце чуть обнажило свое мерцание. Словно гладь вожделенного озера в летнюю полночь. Чуть-чуть. Еще звучать и звучать.
Звучать столько, сколько понадобится. Стирая предрассудки и собственноручно подделанную память о себе.