Моренн спустилась с холма. У подножия, под невысокими деревьями стояла такая тишина, что даже снег не
осыпался с мягких еловых лапок. Здесь, в
ложбинке матери-природы, она в последний раз превращалась. Память об этом еще теплилась в ее запястьях и стопах, болезненно пульсировала в горле.
Здесь, в расщелине камней, где всегда тепло и сухо, она любила засыпать и просыпаться кем-то совершенно другим. А затем работа ног делала свое дело, и по мере того, как Моренн выходила из леса, она окончательно принимала другую форму.
Но было это давно… Кажется, и елей этих тогда еще не было… И солнце висело не так высоко… И звезды загорались с востока, а не с запада…
Но сегодня день с самого утра казался странным. Странным потому, что сама для себя Моренн стала странницей, и это новое чувство едва заметно обжигало затянувшиеся рубцы души, словно запечатывая в них невидимую силу, благословляя.
Подойдя к границе леса, Моренн обошла по кругу несколько деревьев — старых сосен и совсем древних дубов — прислушиваясь к ним то правым, то левым ухом, а затем уселась у одного из них, опершись спиной.
Она едва прикрыла глаза, как в тот же миг взбудораженный вой заставил ее распахнуть их во всю силу, а сердце забиться так гулко, будто оно — ритуальные барабаны, готовящиеся к некоему событию.
— Ты могла бы спеть эту песню, — мягкий баритон полушепотом проник в самую сердцевину ее груди и заставил — нет, не обернуться — вздохнуть всем телом и обмякнуть, растекаясь вдоль сильного ствола.
Сиропом, смолистым соком доверие перетекало в ее теле, сверху вниз, снизу вверх, смазывая что-то внутри, может быть, даже склеивая, скрепляя… Доверие зеленым росточком пробивалось на поверхность, стряхивая прошлогоднюю листву, шелуху какой-то другой жизни.
Она обернулась. За деревом стоял он. Большой черно-серый волк с подпалинами на задних лапах. Он выразительно смотрел на нее. Так смотрел, что возникало чувство, будто бы она сама на себя смотрит. А затем волк издал такой звук, будто бы сплюнул, развернулся и побежал в сторону леса. Моренн снова выдохнула. И, свернувшись у дерева, закрыла глаза.
И открыла их во сне. Открыла их изнутри. Она стояла у входа в расщелину меж камней, а внутри, на высохшем лапнике, лежала снежно-белая волчья шкура. Но не прозвучали барабаны сердца. Тишина распустилась и растянулась, оплетая собой каждую трепещущую искорку души, каждую дрожащую пробуждающейся жизнью веточку.
Моренн протиснулась в расщелину, улеглась на шкуру и снова закрыла глаза.
Когда странница их открыла, ночь уже расцвела, а она по-прежнему лежала, обняв руками основание соснового ствола. Лицу и рукам было холодно. Но горячий упругий комок в животе, меж ребер, не позволял ей замерзнуть. Она чувствовала его пульсацию, и когда начинала прислушиваться к ней, ощущение собственных глаз становилось иным. Зрение становилось иным. Словно она никогда не просыпалась.
Она стала подниматься на ноги, чтобы начать свой путь обратно на холм, домой. Резко метнувшиеся перед носом, желтые искры заставили ее почти потерять равновесие, но замерли напротив. Горячее волчье дыхание ударило по лицу, и из груди Моренн вырвался то ли крик чайки, то ли девичья брань. Волк развернулся и потрусил к подъему на холм. В тот момент, когда он обернулся, в груди Моренн снова возник шепот:
— Так ты останешься в промежутке?
И она пошла вслед за ним.
Он ускорил шаг и уже почти бежал. Слишком быстро для нее. Она теряла из виду волчий силуэт, хотя его размеренное дыхание в ее груди никуда не исчезало. Оно было связующей нитью.
Моренн побежала еще быстрее.
И все равно не могла догнать его.
Он выбрал не прямой подъем на холм, словно рассчитывал обойти его, а не подняться.
И еще быстрее.
И еще.
И тут Моренн обнаружила, что может бежать на четырех лапах. Она чуть было не споткнулась то ли от неожиданности, то ли от того, что запуталась в них, но вмиг оказалась рядом с волком. Его бег не показался ей теперь таким уж быстрым.
Они переглянулись и, не достигнув подъема, остановились. На склоне холма уже не было снега. Здесь весна всегда приходит раньше. Моренн ощутила, как в ее теле собирается импульс. Живот и грудь жгло, дышать становилось невыносимо. Дрожа, она издала слабый звук, похожий на чахоточный кашель, а затем, широко зевнув, отпустила импульс, что так яростно жег нутро.
Воем он залил окрестности и рухнул с холма на верхушки деревьев.
“Как долго…”, — услышала она свой голос внутри.
— Так-то лучше, не правда ли? — возник в ее груди бархатный шепот волка. На этот раз с оттенком полуулыбки.
Они переглянулись и побежали по кромке холма, в обход вершины с ее теплыми домами.
Теплыми, но такими далекими.
Чужими.